Онкопсихолог: Без страдания мы бы не чувствовали счастья

Психолог, психотерапевт, дoкторант, преподаватель Кафедры психологии здоровья Медицинской академии Литовского университета здоровья Ирина Банене о важности обращения к психологу, психотерапии и о том, чему взрослые могут научиться у детей.

−  Давайте начнем издалека. Вы практик и работаете с каждым отдельным пациентом. Расскажите, какова цель онкопсихологии вообще?

−  Я думаю, онкопсихолог нужен пациенту или его близким в трудные для них моменты, когда возникает растерянность или незнание, как и что делать, куда обращаться, душит непонимание « что со мной происходит», «как я расскажу о болезни своим родственникам, своим детям». Ведь иногда пациенты говорят, что узнать непосредственно самим плохую новость было легче, нежели сообщить своим родственникам. В этом случае онкопсихолог может «направить» пациента, помочь ему осмыслить ситуацию, найти слова, которые не были бы такими пугающими.

Онкопсихолог помогает пациенту осознать, что с ним происходит, принять то, что, несмотря на онкодиагноз, он будет жить. И это очень важный момент! Потому что в начале пути, после постановки диагноза или начала лечения, люди к нам приходят и говорят не о жизни, потому что не видят ее в будущем. Им кажется, всё кончено. Я не знаю, как в Беларуси, но в Литве у нас всё ещё живет стереотип, что раковые заболевания – это смерть, хотя онкозаболевания уже считаются хроническими. Поэтому клиент приходит к психологу в растерянности: «Мне поставили такой диагноз – значит, я умираю». Вокруг этого убеждения, как правило, и начинается работа: «Откуда Вы знаете, какие факты показывают, что Вы умираете?». Такие вопросы задаются, чтобы помочь больному увидеть, что, наверное, то, что он думает, не соответствует действительности.

В лечении тоже обязательно нужна психологическая помощь и поддержка. Есть исследования, которые показывают, что хорошая профессиональная психологическая помощь улучшает качество жизни людей, которые лечатся.

−  А после активной фазы лечения может понадобиться поддержка от психолога?

− Да, иногда она нужна даже больше, чем во время лечения. Когда ты проходишь лечение, то получаешь поддержку от врачей, медсестёр, других больных. Создается своего рода семья. А потом ты возвращаешься домой, где остаёшься один на один со всеми страхами, переживаниями и вопросами, или рядом с людьми, которым болезнь может надоесть. Одна пациентка говорила: «Я не могу с мужем разговаривать про болезнь. Мне его жалко. Он уже говорит: «Может, ты жить начни». А я не могу».

−  Выходит, это могут быть даже годы работы с клиентом? То, что мы видим в фильмах, не придумывают?

−  Само собой. То, что мы видим в голливудских фильмах, может быть обусловлено модой. Тем не менее, встречи с психологом, как и у других клиентов, должны быть регулярными. Знаете, иногда психологи говорят: «Покажите мне человека, который не имеет проблем, и я у него их раскопаю». Потому что каждый человек, даже не проживающий онкоболезнь, имеет какие-то проблемы. А тут ещё добавляется и онкодиагноз! Конечно, это кризис, который люди переживают по-разному. Узнав о болезни и пройдя лечение, люди порой получают такую травму, которую можно сравнить с посттравматическими явлениями, пришедшими после Афганистана, Вьетнама…

−  Да, кстати, если говорить о смерти, то этим вопросом задаётся каждый, кто узнаёт диагноз. Понятно, что всё индивидуально, но, может быть, есть что-то общее? Обсуждаете ли Вы вопрос смерти?

−  Когда мы вместе с пациентом работаем над темой смерти, то в первую очередь вспоминаем, что все мы знали о ее существовании, но в этот вопрос особо не углублялись. Лично я о смерти начала думать, наверное, лет с 15-ти. Это нормально, в подростковом возрасте многие о ней рассуждают. Сейчас, когда размышляю о смерти, то скорее думаю, какую бы я смерть выбрала? Но если об этом начинает говорить клиент, то я просто с ним об этом разговариваю: что он имеет в виду, что для него страшнее всего. Просто стремлюсь работать с теми представлениями, которые ему важны. Потому что пока я не спрошу у больного, что для него самое главное и чего конкретно он боится в смерти, я этого не узнаю. А когда я уточняю, порой слышу довольно необычные ответы. Одна из клиенток больше всего в смерти боялась того, что после похорон её тело будут есть черви. В итоге мы обсудили возможность кремирования. Поскольку католическая церковь его разрешает, и других спорных моментов не было, то она приняла решение о кремировании. Для женщины это стало огромным облегчением.

Дело ведь вот в чем: с кем еще пациент поговорит о смерти, если не со мной? Об этом чаще всего не говорят с родственниками, боясь их реакции, не желая огорчить, расстроить. Но мысли и вопросы о смерти сами по себе не исчезнут.

−  Вы стараетесь на сеансах перевести мысли пациента от смерти к жизни здесь и сейчас?

−  Конечно. На терапию приходят разные люди. Кто-то из них думает только о том, что было. Кто-то – только о будущем. И есть третья, очень маленькая часть − те, кто живёт здесь и сейчас. Но очень важно, несмотря на то, что с нами когда-то что-то будет (может, и завтра), научиться жить здесь и сейчас. Ведь только этот настоящий момент и существует. Мы можем беспокоиться о чём-то, а оно может вообще не случится. Зачем тогда тратить энергию на совершенно ненужные вещи, когда ее можно направить на что-то другое, созидательное. Зачем ждать? Надо жить. Сейчас − это время, когда надо жить полной жизнью. Потому что не знаешь, когда она закончится.

−  Вы работаете только со взрослыми или с детьми тоже?

−  Я работаю с детьми и со взрослыми.

−  Как отличается детское восприятие от взрослого? Могут ли дети чему-то научить взрослых?

−  Дети умеют жить здесь и сейчас. Это я говорю о детях до 14 лет. Подростки немного по-другому на все смотрят. Когда детям не плохо, то у нас во время наших сеансов бывает очень весело. Когда им хорошо, они это демонстрируют. Когда плохо, то они всех «строят». И вот этому они учат своих родителей – жить в данный момент времени. Очень интересно наблюдать за тем, как это происходит, как все развивается: от момента, когда родитель только узнал, что его ребёнок болеет (тогда у родителей очень испуганные глаза). А спустя время ты видишь улыбающуюся маму, когда семья собирается, разговаривает, пьёт вместе чай, все ухаживают друг за другом. Очень видна динамика, и дети в этом активно участвуют. Бывает, что взрослые клиенты, узнавая, что я работаю с детьми с онкологией, говорят: «Нечего мне тут плакаться, если то же, что и я, проходят дети».

−  Это действительно помогает надолго или это сиюминутная реакция?

−  Чаще всего сиюминутная. Но порой осознание того, что кому-то так же плохо и даже хуже, что кто-то проходит такой же сложный путь, придает сил.

Один ребёнок на слова мамы, что лучше бы вместо него заболел она (мамам очень часто такая мысль приходит в голову), сказал: «Я за тобой так присматривать не смог бы». Он это говорил при мне. Вот чему мы можем учиться у детей. Они меняются, становятся мудрее. После выздоровления порой не могут нормально общаться со своими ровесниками, потому что мыслят уже по-другому.

Важно помнить, что без страдания мы бы не чувствовали счастья. А между чёрным и белым есть очень много цветов. И задача психолога помочь сделать так, чтобы мир человека заиграл разными красками.

−  Это искусство − растянуть весь спектр цветов между черным и белым?

−  В целом, если говорить о психологии, что это? Это специальность или искусство? Медицина или техника какая-то? Я думаю, в психологии есть всего понемногу. Ведь если бы мы брали только технический опыт, то работали бы как хирурги. Но если в работе ты не добавишь души или креативности, то можешь не достичь результата. Одна моя коллега своему пациенту, который всё время смотрел вниз, приклеила на тапки смайлики. Этого в учебниках нет. Но ты прибегаешь к искусству, ищешь какие-то креативные техники, потому хочешь помочь человеку, который ищет помощь. Пациенты разные. И если что-то помогает одному, это не значит, что поможет и другому.

−  В Литве онкопсихолог обязательно включается в процесс работы с онкопациентом?

−  В детских клиниках мы с каждой семьей, поступившей в стационар, работаем. Во взрослых стационарах такое невозможно, поскольку количество пациентов в десятки раз больше. Поэтому в некоторых клиниках используют такой тест как дистресс-термометр, который позволяет выявить, насколько для пациента ситуация травмирующая, кризисная, и в первую очередь мы приходим на помощь тем, у кого высокая эмоциональная температура. Тогда становится легче и врачам, потому что они могут сконцентрироваться на лечении, а не рассуждать об эмоциях.

Работа онкопсихолога и с детьми, и со взрослыми может длиться и три года, и пять лет. Но работать с каждым онкопациентом в стране физически невозможно, просто не хватает ресурсов.

−  Можно с уверенностью утверждать, что каждый нуждающийся пациент получит психологическую помощь?

−  Я не могу этого утверждать. Потому что есть клиники, где дистресс-термометра нет, хотя там есть психолог. Не всегда у главврача есть понимание, что клинике нужен психолог. Поэтому наша Ассоциации Психосоциальной Онкологии Литвы, членом которой я являюсь, вместе с НГО онкопациентов обратились в Сейм с предложением сделать онкопсихологию обязательной частью здравоохранения. Мы также написали прошение о том, чтобы онкопсихологов включили в мультидисциплинарную команду врачей, и чтобы психологическая помощь для онкопациентов была обязательной.

По статистике около 30% онкопациентов имеют предпосылку к психическим расстройствам – депрессиям, неврозам. Им обязательно нужна психологическая помощь. Онкопсихологи же пока могут охватить около 20%.

−  Получится ли убедить Сейм и правительство?  

−  Обществу, государственным институтам нужны цифры, доказывающие в том числе экономический эффект, что если качество жизни больного улучшится, он будет реже звонить врачу, что сэкономит его время, или быстрее восстановится после операции и меньше будет находиться в стационаре. Мы понимаем важность психологической помощи, но показать это на цифрах можно только после проведения исследований по всей стране. Я изучала опыт других стран и знаю, что в США есть цифры, которые показывают, что эта помощь выгодна всем.

−  В Беларуси онкопсихологов пока немного. Исходя из этого, Вы бы посоветовали пациентам и их близким идти к любому другому психологу, не имеющему опыта работы с онкопациентами?

−  Если человек решил, что ему нужен психолог, значит, он точно нужен. Если нет возможности обратиться к специалисту этого профиля, то лучше пойти на прием к любому профессиональному психологу. Это лучше, чем держать всё в себе.

Конечно, ни один психолог не может дать гарантии, когда к нему обращаются, что он сможет быть эффективным. Своим пациентам при первой встрече я всегда говорю, что не знаю, сложится у нас контакт или нет. Я, как специалист, тоже не всем подхожу, и это нормально. Самое важное – это то, что чувствует пациент. Если у него есть желание работать со мной дальше, мы продолжаем, если нет, то я могу посоветовать кого-то из коллег.

−  Ваша профессия – очень эмоционально затратная и чувствительная. У Вас есть психотерапевт или кто-то, с кем Вы обсуждаете свое состояние?

−  Есть человек, с которым я очень открыто разговариваю. Это моя коллега. Она не является моим психотерапевтом, но мы обсуждаем очень глубокие темы. Я и сама могла бы справляться, наверное. Но супервизия нужна. В моем случае со своей коллегой разговариваю о том, как я работаю с клиентом и какие возникают вопросы, трудности, сомнения. Я доверяю коллегам, да и вообще, людям доверяю. Мои студенты, наверное, знают обо мне больше, чем мои родственники.

−  Нужно ли что-то еще, чтобы «снять груз» чужой боли?

−  Конечно, я стараюсь не приносить этот груз домой. Я люблю водить машину, скорость и полет. Даже поездка с работы позволяет немного отдохнуть. Я отстраняюсь от того, что было. За рулем можно «перезагрузиться» и уже прийти в семью более или менее спокойной. Еще я люблю кататься на роликах и просто ходить гулять. Чаще всего одна.

Или, например, ты приходишь домой и сразу снимаешь часы, потому что ты уже закончила работу. Значит, оставь ее, потом к этому вернёшься. Такие мелочи помогают.

Еще важна обстановка в семье. Мой муж – трудоголик. И я после работы часто продолжаю работать дома. Мы друг друга понимаем. Даже если приносишь «груз» домой, важно не перекладывать его на своих близких.

−  Что Вам помогает преодолевать трудности?

−  Рассуждения, наедине с собой или с кем-то. Важно просто сесть и подумать, как и что я могу сделать в этой ситуации. Я понимаю, что если буду руководствоваться только эмоциями, то это будет катастрофа. Но если честно, я даже не вспомню, какая трудность у меня была в последний раз. Наверное, всё зависит и от того, как ты называешь то, с чем сталкиваешься. Вот диссертацию написать – это та трудность, которую я избегаю. Но ничего, я и с этим справлюсь. Главное, думаю, назвать, что это для вас. Только от моих мыслей зависит, как я буду себя чувствовать. Иногда смотришь на ситуацию с другой точки зрения, описываешь, что ты думаешь о ней, какие эмоции испытываешь, и потом анализируешь факты «за» и «против». Это помогает мне, этому мы учим клиентов.

−  У Вас есть любимый автор или книга, кино, музыка…

−  Чего-то одного я не выделяю. У меня целый список фильмов. В фильме мне важен смысл. Нравится кино, основанное на реальных событиях. То же и с книгами. Но у меня есть проблема с запоминанием авторов и названий. В музыке предпочитаю лёгкий джаз.

−  Какой фильм Вы бы порекомендовали человеку, который находится в кризисе?

− Фильм «1+1». Сейчас я часто рекомендую книги, которые связаны с когнитивной терапией.

−  У Вас есть любимый девиз для жизни?

−  Всё должно быть в меру. И здесь важен принцип гармонии. Взять даже эмоции − мы говорим, что выражать их – это хорошо. Но если это буря эмоций…

−  Ваш герой из реальной жизни? Человек, который Вас воодушевляет?

−  Муж.

−  Что Вас вдохновляет?

−  Люди.